Ты и могучая, ты и обильная. Страница 1
1-2-3-4
(От Поволжья к России)
На последнем этапе творчества, занявшем 11 лет жизни художника (1916 — 1927), когда он был лишен возможности пользоваться непосредственно жизненными впечатлениями, их место занимают воспоминания.
Память Кустодиева феноменальна, он помнит все — большое и малое, пережитое и увиденное им в жизни начиная с раннего детства. Кустодиев может восстановить по памяти не только архитектурно-материальную среду во всех подробностях человеческого существования, но и самый «дух», «настроение момента», картины, увиденной им в жизни.
Он помнит ощущение бодрости, рожденное солнечным зимним днем, голубыми тенями на искрящемся снегу, напоенным свежестью («Зима», 1922) воздухом; помнит пьянящую радость как бы вернувшейся из его собственного детства весны: дурманящий запах распустившихся почек на голых еще деревьях, буйные разливы талых вод («Весна», 1921).
В хмурой северной столице он может воссоздать как бы вселенскую истому жаркого летнего дня в деревне с мирно пасущимся стадом, залитыми солнцем далями и тяжелыми облаками на голубом небе («Лето», 1918), умиротворенность и тихое довольство уютных улочек провинции, как бы погруженных в мягкое тепло осеннего дня («Осень в провинции», 1926).
Художник помнит краски, звуки, запахи.
Его «осенние» полотна пахнут вянущими листьями и яблоками; «Масленица» — морозом, пирогами, потом разгоряченных коней, баня в «Русской Венере» — горячим паром, мылом, березовым веником, старым деревом стен, пропитавшихся дымом, а в «Голубом домике» (1920) как бы смешались запахи цветущей герани, тополиных листьев, детских пеленок, свежеоструганного дерева, самоварного дыма — следы человеческого бытия.
Редкостная память художника как бы берет на себя функции зрения. Память воссоздает и как бы приближает к нему таким образом природу, оставшуюся за стенами его дома и недоступную теперь.
Сидя в своем кресле на колесах в темной квартире на Введенской улице в Петербурге-Петрограде, Кустодиев силой своего творческого воображения выходит на просторы лесов и полей, на берега любимой Волги, бродит по улицам и площадям провинциальных городов, мысленно погружаясь во все то, что содержит в себе российский месяцеслов.
Память воскрешает в нем прошлое, канувшее в Лету, но дорогое ему как свидетельство русской истории, национального своеобразия.
Переживая заново всю свою жизнь, погружается художник в воспоминания, с наслаждением, как драгоценности, перебирая все те впечатления, которые сохранила его цепкая память.
Это ощущение всего сущего, макро- и микрокосма, каждого мгновения, пережитого дня, особенно проявилось в выполненных незадолго до смерти «Автобиографических рисунках» (1924—1925) — маленьких шедеврах, в которых бьется здоровый и бодрый пульс жизни, как бы оторвавшийся от смертной оболочки индивидуального существования и уже независимый от него.
Непрерывающийся и энергичный пульс жизни ощущаешь в каждом рисунке, маленькой заставке или концовке.
В «Автобиографических рисунках» Кустодиева, воспринимаемых сейчас как завещание художника, выражена сущность его творческой натуры.
В изобразительной автобиографии не сам он выступает героем, не себя хочет «воссоздать», а воскресить все, что довелось ему видеть в жизни.
В его графических мемуарах ярко читается стремление автора отойти на второй план, предоставить авансцену родной Астрахани, Волге, верхневолжским городам, полям и лесам, всем местам, увиденным его теплым взглядом и любящим сердцем.
И ему дороги поэтому все жизненные подробности того, что он изображает; поэтому он, как всегда, стремится быть достоверным в малейших деталях и убеждающим в передаче общего.
Такие листы «Автобиографических рисунков», как «Торговка воблой», «Татарин, торгующий арбузами», «Мужик со связкой лука из костромской деревни», а также пожар, наблюдаемый мальчишками в щели деревянного забора, или вспомнившееся художнику утро из его детства в Астрахани, когда на заре мальчишки с удочками идут по неостывшей от дневного жара степи, а сзади них вновь встает пылающее светило и дремлющие верблюды энергичнее начинают жевать жесткую и пыльную траву на сухих солончаках, — все это документальные «кадры», как бы хранящие в себе ароматы времени.
Будто вспрыснутые живой водой памяти художника, возвращены они в жизнь Кустодиева тогда, когда, обреченный на неподвижность, он может только представить все это в своем воображении.
В эти годы Кустодиев испытывает особенную потребность в натуре.
Это убедительно доказывает С. Капланова в своей книге «Новое о Кустодиеве», где собран большой материал: натурные штудии, карандашные наброски с натуры, этюды маслом, использованные художником в его работе — к «Купчихе», 1915 (этюды рук и одежды), «Красавице», 1915 (рисунки обнаженного тела и одеяла), «Девушке на Волге», 1915 (карандашные этюды рук) и другим.
В будущем этот список, возможно, будет дополнен новыми материалами, подтверждающими приверженность Кустодиева к натуре, его потребность доказать ею подлинность изображаемой им жизни.
И это совсем не умаляет творческого своеобразия мастера, уникальности его художественной индивидуальности, а заставляет воспринимать его искусство в более глубоких связях с жизнью.
Обобщение, синтез как новое в творческом методе Кустодиева, получившее развитие в его искусстве к 1915 — 1916 годам, не могли быть ни случайностью и ни резким скачком из одного качества в другое, они подготавливались всей предшествующей работой художника, его жизнью, раздумьями и исканиями.
Выражение новых тенденций, неспешно вызревавших в глубинах его творческого сознания, было ускорено трагическими обстоятельствами жизни Кустодиева, вырвавшими его из потока бытия, лишившими непосредственных связей с ним, прервавшими его общение с натурой, в которой он всегда испытывал настоятельную потребность.
На этом этапе творческого пути Кустодиева новое и особое значение приобретает фантазия, воображение. Способность к импровизации, видимо, свойственная художнику, интенсивно развивается в Кустодиеве вместе с его вынужденным отказом от прямого общения с натурой.
В этом, как говорилось выше, значительную роль сыграло и знакомство художника с народной художественной культурой, постижение ее закономерностей, как бы подтверждавших его искания.
Присущие народному художественному творчеству смелость в отношении к натурным жизненным впечатлениям, способность к широким обобщениям, сочетающаяся с убеждающей реальностью деталей, яркая ассоциативность, декоративный размах — все это, воспринятое художником, в определенной мере способствовало созданию новой системы его творческого мышления, хотя и не определяло целиком его стремления к типизации, синтезу, условности, если можно так назвать свойственное художнику свободное сочетание и сопоставление конкретно-достоверного и жизненно-реального в едином и новом целом.
К этому подводил Кустодиева огромный запас знаний, полученных за пятнадцать лет его ежегодного пребывания в костромском краю, чтение книг по истории России (из переписки Кустодиева, например, известно его уважение к В. Ключевскому, произведения которого он изучал с большим интересом), близость его с И. Рязановским, костромским краеведом, архивистом и историком, знатоком Верхнего Поволжья, чьими советами и материалами пользовался Кустодиев.
Кроме того, сама среда дома Рязановского, где бывали мастера русской культуры и общественные деятели — Пришвин, Рерих, А. Ремизов, Нарбут, Сологуб и где обсуждались насущные проблемы русской жизни, а хозяин был в переписке с А. Толстым, Мейерхольдом, Бахрушиным, Ивановым-Разумником, Цветаевым, Блоком, можно думать, обогащала мировосприятие художника.
Увлеченность Рязановского народным искусством была очень близка Кустодиеву и отвечала его собственным мыслям о творческой одаренности народа.
Предыдущая глава
1-2-3-4
 Живоедова (Б. Кустодиев, 1914 г.) |  Женский портрет (Б. Кустодиев) |  Женщина, пьющая чай (Б. Кустодиев, 1918 г.) |