Борис Кустодиев. Отрывок из книги "Мастера и шедевры". Страница 2
1-2-3-4-5-6-7-8
А у нас пасмурная погода - снег, туман, ветер, так неприятно и тоскливо.
Вероятно, его уже похоронили вчера - как это ужасно... Как несправедлива эта смерть в самой середине жизни, когда так много можно еще дать, когда только и начинают открываться широкие и далекие горизонты".
Как трагически звучат эти слова из письма Кустодиева к жене Юлии Евстафьевне, написанные им самим, тяжко, неизлечимо больным!
Ведь художнику было всего 33 года в ту пору, когда он лежал в лечебнице далекого швейцарского курорта Лейзена, месяцами прикованный к постели.
Тяжелые, безысходные мысли порою одолевали его:
"Прислала ты письмо, которое растревожило мои старые раны, - все эти вечно старые и вечно новые вопросы, которые и меня самого мучают не меньше тебя. Ты вот пишешь про чувство одиночества, и я вполне это понимаю - оно у меня еще усиливается: сознанием, что я нездоров, что все, чем другие живут, для меня почти уже невозможно... В жизни, которая катится так быстро рядом и где нужно себя всего отдать, участвовать я уже не могу - нет сил. И еще больше это сознание усиливается, когда я думаю о связанных со мной жизнях - твоей и детей. И если бы я был один - мне было бы легче переносить это чувство инвалидности".
Духовная крепость и сильный характер волжанина оберегали Бориса Михайловича.
Мгновения упадка и хандры сменялись днями, полными уверенности и подъема:
"Правда, несмотря на все, я иногда удивляюсь еще своей беспечности и какой-то, где-то внутри лежащей, несмотря ни на что, радости жизни, - просто вот рад тому, что живу, вижу голубое небо и горы - и за это спасибо, И не останавливаюсь долго на мучающих, неразрешимых вопросах. Да, этого всего не опишешь в письмах на нескольких листочках бумаги..."
В один из таких добрых дней, когда недуг немного отпустил художника, Кустодиев начинает, несмотря на запреты врачей, писать картину.
Этому полотну было суждено стать вехой на творческом пути художника. Здесь, на чужбине, он, подобно Гоголю, особенно ярко ощутил красу родной земли. Он мог повторять слова великого писателя:
"Теперь передо мною чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь".
Кустодиев, невзирая на великолепный успех, достигнутый им на первых порах творческого пути, на поток заказов, глубоко переживал бесцельность и вредность славы модного портретиста.
Вот как описывает он свои сеансы в Царском Селе, моделью в которых служил царь Николай II:
"Каждый день рассчитан, суета сует, толку никакого:
Ездил в Царское 12 раз; был чрезвычайно милостиво принят, даже до удивления - может быть, у них теперь это в моде "обласкивать", как раньше "облаивали". Много беседовали - конечно, не о политике (чего очень боялись мои заказчики), а так, по искусству больше - но просветить мне его не удалось - безнадежен, увы...
Что еще хорошо - стариной интересуется, не знаю только, глубоко или так - "из-за жеста". Враг новшества и импрессионизм смешивает с революцией.
"Импрессионизм и я - это две вещи несовместимые" - его фраза. И все в таком роде".
Сын Волги, коренной русский, не мог не чувствовать весь омут и фальшь, всю казенщину официального Петербурга, тем более что, работая с Репиным над знаменитым "Государственным Советом", Кустодиев близко соприкоснулся с элитой государственного аппарата Российской Империи и узнал многому цену. Как крик души звучат слова:
"Питер мне опротивел до невозможности, так хочется куда-нибудь в глушь, в деревню какую, что ли, в степь ли, только подальше от этого большого туманного Питера с высокими ящиками-домами..."
И как не вспомнить слова, сказанные великим Гоголем:
"Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности - этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности?.."
Петербург предлагал молодому писателю трудный искус. Не каждому было дано справиться с ним.
"Все составляет заговор против, нас, - писал Гоголь, - вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей".
Не всем художникам было дано "убежать от этих страшных обольстителей". Многих ждала судьба Чарткова из гоголевского "Портрета".
Кустодиев, попав в круговорот петербургской жизни, стоял на пороге беды. Суета, бессмысленная, каждодневная, поглощала время, убивала талант.
А ведь живописец отлично знал, чего он хотел. Редко кто из его современников так чувствовал Русь. Но Кустодиев принужден был писать парадные портреты.
"Пишу и княжну, наконец-то ее добыл, но: больше 5 сеансов не буду иметь (был уже 3 раза), так как ее высочество очень утомляются от ничегонеделания, но желают получить хороший портрет, не позируя. Условия работы очень трудные, кругом дамы, болтают и делают свои замечания, вовсе для меня не лестные, и хотят, чтобы я сделал ее и молодой и красивой - но ни того, ни другого я перед собой не имею. Обещаю все это сделать в большом портрете".
Как здесь не вспомнить злополучного Чарткова!
Но судьбе было угодно распорядиться по-другому.
1-2-3-4-5-6-7-8
 А.С. Пушкин (Б. Кустодиев, 1909 г.) |  Титульный лист (Б.М. Кустодиев, 1922 г.) |  Степан Разин (Б.М. Кустодиев, 1918 г.) |