|
К проблеме портрета, всегда меня занимавшей, мы не раз возвращались в беседах с Кустодиевым.
Вспоминаю, как решительно настаивал он на том, что так называемое „сходство" часто толкуется неверно.
„Похожий портрет,— утверждал художник,— это такой портрет, который внутренно похож, который дает представление о душевной сути данного человека. И тут нужно предоставить художнику выражать свое понимание этой сути. Иначе незачем обращаться к живописцу, а нужно итти к фотографу".
Когда в 1924 г. мною был задуман сборник „Портреты В.И. Ленина" (иконография В.И. и воспоминания художников о нем), я обратился к Кустодиеву с просьбой изложить в этой статье его соображения о портретах Ленина. Б.М., ссылаясь на свое неумение владеть литературным слогом, просил меня записать его впечатления, что я и сделал. Послав Кустодиеву для авторизации составленный мною по памяти очерк, я получил его обратно для печати, в сопровождении письма, где говорилось:
„Посылаю Вам тронутую кое-где Вашу заметку о портретах Ленина. Расписываюсь под ней обеими руками; все, что Вы написали, очень удачно передает, что я говорил Вам" (15 декабря 1924 г.).
Относясь к своим произведениям с той заботливостью и бережностью, какие свойственны всякому знающему себе цену художнику, Кустодиев всегда тревожился о том, чтобы его оригиналы не были искажены или загрязнены: посылая мне в Госиздат плакат на тему смычки города с деревней, он приложил к нему следующее обращение к литографам:
„Очень прошу товарищей литографов при работе с прилагаемого оригинала озаботиться его сохранностью, не делать на нем никаких пометок и в особенности стараться не испачкать краской. Оригинал мне необходимо выставить на выставку и получить его в том виде, как я его сдал в работу". Не помню, была ли учтена эта просьба художника и достаточно ли осторожно обошлись в литографии с оригиналом, но с плакатом произошел курьез, вызвавший большую досаду Кустодиева: кому-то из начальства (всегда достаточно компетентного в решении любых вопросов художественного порядка) показалось, что изображенный на плакате рабочий слишком молод; последовало распоряжение (без согласованности с автором плаката и заведующим художественной частью) — приделать „молокососу"... усы. Так появился плакат, в котором Кустодиеву принадлежит все, кроме усов...
Наконец, да будет мне позволено набросать в самых общих чертах портрет самого художника, каким он сохранился в моем представлении.
В калейдоскопе встреч, наполняющих день за днем, всякие мелькают образы: тревожные, жуткие, мрачные, радостные, и чаще всего „никакие", человеческие „промельки", „пустые места". Встречи с Б.М. Кустодиевым оставляли прочный след в памяти и всегда благостное, умиротворяющее впечатление. Пример человека, так стойко переносящего тяжелую болезнь, как бы уменьшал остроту житейских невзгод, делал их менее значительными. Именно благостное, а не жалкое впечатление производил этот прикованный к креслу человек, находивший в труде нескончаемый источник утешения. Его энтузиазм заражал, и казалось, что, в самом деле, искусство способно дать забвение всех тревог и утолить все боли. Для него искусство не было тяжелой ношей, как для Блока („искусство — ноша на плечах"): в искусстве для него сливались воедино труд и отдых. Он больше, чем кто-либо, чувствовал, что „жизнь скована, искусство — свободно", и любил свою „веселую науку".
Свидания с Борисом Михайловичем: просторная, светлая комната, где со стен смотрят знакомые, красочные, жизнерадостные полотна — пышнотелая красавица русская; нежно-зеленый и голубой пейзаж; эскизы „Блохи"; портрет Волошина, похожего на Силена, прикинувшегося апостолом. На шкафу — бюст Добужинского. На мольберте — неоконченный холст. Посреди комнаты за мольбертом или у окна, в кресле на колесах—художник. Внимательный, улыбчивый. Слабый, слегка сиповатый голос, с добродушными, немножко нерешительными интонациями.
Первое и постоянное впечатление — весь он мягкий, округлый, „сырой". В последние годы черты Б.М. приобрели некоторую одутловатость, отечность, какая бывает у людей, живущих взаперти или (он выезжал иногда на прогулку, в театр, в кино, даже за город) ведущих исключительно сидячий образ жизни. Прежде, с бородою, он имел сходство с московским купчиком: есть такой, совсем „купеческий" автопортрет, изображающий художника, в шубе и меховой шапке. Без бороды Б.М. казался моложе и утратил „замоскворецкий" стиль, но борода была ему к лицу.
Во всех беседах, какие приходилось вести с Б.М., никогда не замечал я самолюбования, ни малейшего самомнения. О некоторых вещах своих говорил он с любовью, но без наивного восторга и самодовольства, свойственного некоторым художникам.
Хочется вспомнить каждую мелочь, каждую черту внешности, подробности разговора... Б.М. — в домашней куртке, ноги закутаны в плэд; на маленьком столике-дощечке, прилаженной к креслу, гильзы, табак.
Б.М. набивает папиросу, вставляет ее в мундштук, курит, щурится от дыма; если он не курил, то скрещивал руки на груди или вертел в руках спичечную коробку, карандаш.
Но это были короткие периоды отдыха, на время беседы, обычно же художник был почти непрерывно занят работой.
Приезжая к нему по делам Госиздата или „просто так", я неизменно заставал его за мольбертом или с листом бумаги на столике; раз или два — за клейкой макета для театра.
Наши беседы — о чем? О последних „событиях" в искусстве, о новых книгах, о художниках, о театральных постановках, о фарфоре, о гравюрах...
Величайшей преданностью искусству, всегдашней привязанностью к „святому ремеслу" звучало каждое слово Б.М.
Всегда интересны были его суждения о текущей художественной жизни, его отзывы о современниках, опубликовывать которые было бы преждевременно. Надо сказать, однако, что отзывы Б. М. были неизменно благожелательны, мягки и осторожны, с большой симпатией говорил он о Головине, Бенуа, Добужинском, Волошине.
В день последней встречи с Б.М., весной 1927 г., мы обсуждали вопрос о персональной выставке его картин. Б.М. соглашался на устройство такой выставки, но предлагал отложить ее до осени, мотивируя эту отсрочку тем, что ему хотелось бы подновить и подправить некоторые свои работы. Кроме того, он собирался летом поехать за границу.
„Нужно отдохнуть, очень устали руки от граверной работы", говорил он.
Судьба распорядилась по-своему. Б.М. не суждено было проделать ту работу перед выставкой, которую он намечал. У нас осталось одно утешение, условное, ограниченное, как всеземные „утешения": Кустодиева нет, но творчество его с нами. |
|