И. С. КУЛИКОВУ
1
27 июля 1899, Батум2.
...Написал ты мне письмо и как раз про то, что для меня представляется неразрешимой мучительной задачей. Какой должен быть путь, чтобы вернее достигнуть результатов? Что прежде всего — рисунок — форма или живопись?
Ведь начинаешь писать — и вместо того, чтобы нарисовать строго серьезно, пусть это будет и сухо, начинаешь увлекаться живописью красивыми тонами и в погоне за ними теряешь самое драгоценное — рисунок. И это почти в каждой работе.
Как будто в тебе живут два человека — один прекрасно сознает, что нужно вот так бы и так, а другой соглашается с ним и все-таки делает по-своему. Я, кажется, никогда так не мучился за работой, как теперь — или потому, что раньше себе отчета не давал — писал, как писалось. И после каждой работы чувствую, что не умею рисовать и не только посредственно, но даже совсем не умею. Да разве старинные мастера не знали тайны живописи? Нет, знали и передавали своим современникам, но затем эта тайна исчезла. И все они — решительно все умели рисовать, даже и те, кто плохо писал. Ведь посмотреть только в Эрмитаже те работы, что висят вместе с работами Рембрандта, Ван-Дика, Рубенса и Веласкеза - работы других, второстепенных мастеров.
Правда, они многим ниже всех этих великих мастеров, но сами по себе прекрасные рисовальщики — такие, каких теперь только насчитывают немного за границей.
Про наших я не говорю — из наших только один Илья Ефим[ович] и умеет рисовать. А остальные?— Остальные пишут портреты, не рисуя их, пейзажи с настроением, как ты верно заметил, потому что это не трудно. Теперь как-то все боятся трудиться над работою; ведь проходишь по выставке, и не видно ни в одной работе, чтобы человек чего-нибудь добивался; все свое неумение и все свои незнания прячет под настроением. Ох, это пресловутое настроение! Оно начинает, ей-богу, надоедать. Заранее знаешь, что пейзаж с настроением будет представлять стволы деревьев в сумерки с зеленоватой полосой на небе. Где же исход из всего этого? Почему все это так, а не иначе, не как следует? Мне кажется, что виноваты как мы сами, так (конечно, меньше чем мы) и наши преподаватели.
Я не указываю на личности, а говорю вообще. Академия, мне кажется, должна выпускать прежде всего людей, умеющих рисовать и писать, не картину, потому что картину написать никто не научит, это уже в самом себе,— а писать с натуры, что не всякий выходящий со «званием» художника может сделать. Мне кажется, что, вместо того чтобы давать награды за эскизы,— не лучше ли давать их за этюды. Вместо того, чтобы изучать натуру под руководством профессора, у нас пишут плохие эскизы-полукартины с примесью и натуры и отсебятины — и в конце концов выходят из Академии, не умея ни того, ни друго[го] сделать. Ведь Академия дает все, чтобы изучать натуру — а вместо этого половина народу занимается писанием не то эскизов, не то незаконченных картин. Говорят, что за границей чуть ли не каждый сидит более 6—7 лет за карандашом, не беря в руки кисти,— а картину-то пишет не через год или два. А у нас умеют немного и рисовать и писать и делают эскизы — а в сущности ни того, ни другого. Ей-богу, даже обидно за все это как-то! Ведь нельзя сказать, чтобы у нас не было талантливых людей, но все это как-то пропадает зря, или недоучки или с такой фанаберией и видом мастеров, что дальше идти и учиться не хотят. И вот опять спрашиваешь, кто виноват? Больше всего, кажется, мы сами. Не имея силы воли, чтобы систематически и серьезно отдаться изучению, мы начинаем выдумывать всякие причины нашего неуспеха, что вот, мол, и профессор плохо, не так к делу относится, и время такое теперь, и не понимают нас и т.д.
Да, своя собственная воля прежде всего! А потом уже можно говорить, что и тот и другой виноват. Конечно, это сказать легко, что вот это да это нужно для успеха, на деле все это трудно. А учиться можно у всех — и у Репина, и у Кормона, и у Ашбе. Смущать, как ты пишешь, они не могут. Смущают те, кто от них приезжают со своими плохими рисунками да рассказами, что вот, мол, за границей свет, а у нас ничему этому никогда не научиться.— Да, побольше самому писать и изучать старинных мастеров и научишься у них любить искусство так же, как и они. Любви у нас мало.
Прости, Иван Семенович, что так много написал и может быть непонятно, но лучше не могу, слогом никогда не обладал.
Обо всем этом я думал и мучился тысячу раз — и вот ты прислал письмо, и... все это опять встает в голове, не находя себе разрешения. Главное, не обвини меня в многословии — ведь, кажется бы, 20 листов написал, а обо всех вопросах не сказал, потому что их множество.
ГПБ, ф. 404, ед. хр. 97, лл. 19—21.
1 Иван Семенович Куликов — товарищ Кустодиева по мастерской И.Е. Репина в Академии художеств.
2 Датируется по почтовому штемпелю на конверте.
 Композиция с тремя женскими фигурами (Б. Кустодиев, 1915 г.) |  Кисельвроде (Б. Кустодиев, 1924 г.) |  Каменщик (Б. Кустодиев, 1924 г.) |