И. Б. Кустодиева. Дорогие воспоминания. Страница 4
1-2-3-4-5-6-7
Последний раз мы жили в «Тереме» в 1915 году. Папа ходил уже с трудом. Тяжела ему была и поездка на лошадях по дороге из Кинешмы.
В 1916 году он уже ходил на костылях. Весной его положили в клинику Цейдлера на Фонтанке и после неоднократных консилиумов решили делать вторую операцию на спинном мозге. Выполнить ее взялся хирург Лев Андреевич Стуккей, считавшийся лучшим специалистом в этой области. Дали общий наркоз на пять часов. Мама сидела в коридоре. Во время операции врачи несколько раз выходили к ней, подбадривали. Наконец, профессор Цейдлер вышел сам и сказал, что обнаружен темный кусочек чего-то в самом веществе спинного мозга ближе к груди, возможно, придется перерезать нервы, чтобы добраться до опухоли, нужно решать, что сохранить больному — руки или ноги. «Руки оставьте, руки! — умоляла мама. — Художник — без рук! Он жить не сможет...»
В течение полугода после операции папе не разрешали работать, но он, украдкой от врачей, все же рисовал. Наконец, сказал врачам: «Если не позволите мне писать, я умру!» — Пришлось разрешить. И вот его большая, светлая палата превратилась в мастерскую. Сидя в кресле на колесах, он работает. У меня сохранился рисунок, сделанный им в больнице, — букет цветов и около него кукла. Надпись: «Папа — Иринушке. 3 мая 1916 г.». Известный этюд «Фонтанка» написан маслом из окна палаты.
Осенью заболела и я: аппендицит. Оперировал меня в той же клинике Стуккей; на седьмой день после операции меня перевели к папе, и мы с ним месяц лежали вместе. Вместе нас привезли домой — мы жили тогда уже на Введенской улице. Он уже с трудом, на костылях передвигался на одной ноге, вторая только волочилась. Как-то все ушли, и он остался в квартире один. Упав лицом вниз, он не мог сам подняться, пока мы не вернулись, и с тех пор уже никогда один не оставался.
1917 год. Февральская революция. Толпы народа, радостно, шумно. Мы в школу не ходим, так как на улице стрельба. На Введенской церкви — пулеметы. Стащили с церкви городового. Папа сидит у окна, смотрит в бинокль. Мама поминутно выбегает на улицу за листовками, газетами. Все радостные, поздравляют друг друга: «Ура! Революция! Царя сбросили! Вся власть народу!» Я позирую папе. В красной матроске, синей юбке, волосы распущены. Ставлю вазу с цветами на шкаф карельской березы. Позировать трудно: руки, поднятые вверх, устают, шея болит. Но папе нужно — значит, буду терпеть! В перерывах торчу у окна. «Сиди, сиди у окна, — говорит папа. — Пусть видят, что и у нас в окне красное». Тогда же из окна мастерской он написал этюд к картине «27 февраля 1917 года».
Летом этого года мы жили в санатории «Конкала» под Выборгом — в первом этаже в небольшой комнате с закрытым балконом-фонарем. Здание санатория сохранилось до наших дней. Большое, четырехэтажное, у входа — два льва. Кругом роскошный парк, клумбы. Перед окнами — сосны, цветы.
Там, в «Конкале», папа очень много работал. Почти весь день сидел в своем кресле в парке и писал этюды. Написал портрет С. А. Грабовской, очаровательной шатенки с огромными синими глазами. Она сидит под соснами в розовой вязаной кофточке и шапочке, положив обе руки на стол. Рисовал портреты Лопатиной, Сувориной и Аниты Буденгоф.Здесь исполнена и картина «На мосту». Мы — мама, Кирилл и я — стоим на мосту, над вечерним озером; на заднем плане — санаторий и парк...
С осени 1918 года начался в Петрограде голод. Скудные пайки, отсутствуют вода, дрова. Мама ломом разбирает с другими жильцами стены деревянных домов, а мы, дети, помогаем таскать бревна, пилим, носим в четвертый этаж в бельевых корзинах. У нас живет домработница Аннушка, медлительная, из Ярославля. Папа много раз ее рисовал — и для «Купчихи с зеркалом» и для «Купчихи с зонтиком» (сзади идет мальчик, несет сахарную голову).
Мы с братом помним, что вскоре после Октябрьской революции папа получил предложение Реввоенсовета нарисовать эскиз формы для красноармейцев. Он сделал несколько вариантов, выдвинув, в частности, идею шлема, подражающего старинному русскому. Эскизы были отосланы в Москву, но ответа он не получил. А когда красноармейцы начали ходить в шлемах, папа говорил: «Ведь это моя идея, но кто-то ее использовал, а я остался ни при чем!..»
Как-то в 1918 году, придя домой, я сказала: «У нас в школе есть мальчик Митя, он очень хорошо играет Грига, Шопена. Можно, я приведу и он поиграет папе?» И вот после уроков я пригласила этого мальчика. Митя Шостакович, маленький, вихрастый, подает папе список выученных им произведений и садится играть. Успех превзошел все ожидания, мальчик сразу покорил папу своей игрой; этот день стал началом глубокой, нежной дружбы нашей семьи с семьей Шостаковичей. В 1919 году папа нарисовал его портрет с нотами (собственность Д. Д. Шостаковича); много раз рисовал и писал его сестру Марусю. В тот же год у нас в школе ставили отрывки из «Снегурочки». Кирилл был Берендеем, я — Купавой, а Митя Шостакович изображал Леля. На нем была голубая русская рубашка, те же вихры на голове. Он стоял на «сцене», открывал рот, а учительница пения, сидя на корточках за ширмой, густым «поставленным» контральто пела: «Туча со громом сговаривалась...»
Папа очень любил музыку. Еще до революции, когда он мог ходить, у них с мамой был абонемент на Вагнера в Мариинский театр. Он обожал И. В. Ершова — лепил его и писал портрет, изображающий артиста в роли Зигфрида в «Кольце Нибелунгов». Великим постом, когда наши «императорские» театры закрывались (считалось грехом развлекаться в великий пост), родители слушали в Михайловском театре итальянских певцов и смотрели спектакли Французской комедии, которая всегда в это время гастролировала в Петербурге. Придя из театра, папа часто садился за рояль и по слуху начинал играть отрывки из опер. С детства я помню вагнеровские «мотив Вотана» и «мотив огня» и «Вальс Нобль» из «Карнавала» Шумана, который папа очень любил и постоянно наигрывал. Позже, в 1920-е годы, мама купила ему недорогую скрипку, и мы с ним играли вместе (я на рояле). Он любил «Лакримозу» из «Реквиема» Моцарта и «Орфея» Глюка. Даже моя весьма неважная игра доставляла ему удовольствие. Он любил работать под музыку. Несколько раз приезжала к нам и играла ему Баха М. В. Юдина, приезжал В. В. Софроницкий, которого приглашала С. В. Шостакович, играли Маруся и Дмитрий Шостаковичи. Рояль у нас был чудесный — кабинетный «Блютнер».
Папа увлекательно говорил о чудесной музыке Римского-Корсакова и других русских композиторов. Восхищался Скрябиным, его игрой на рояле, рисовал его в момент дирижирования. В молодости часто посещал симфонические концерты под управлением Зилоти, Кусевицкого и других прославленных дирижеров. Неизгладимое впечатление на него произвел пианист Гофман, в свое время гастролировавший в России.
Как-то папа сказал: «Я бы очень хотел, чтобы в тот момент, когда я буду умирать, я бы смог слушать траурный марш Зигфрида»,— этот марш из «Гибели богов» Вагнера он обожал.
В 1919 году в Ереване умерла Екатерина Прохоровна — мать отца. Когда папа получил известие об этом, он несколько дней молчал, запирался в мастерской. Он бесконечно любил и уважал мать.
Даже в годы голода и разрухи наши родители старались как можно больше дать нам, молодежи, возможности повеселиться, потанцевать в праздники, семейные торжества. Мама приготавливала из черных сухарей и клюквы подобие коврижки. У нас гости — конечно, Маруся и Митя Шостаковичи, товарищи брата, Добужинские. Мы танцуем, показываем шарады в лицах, наряжаемся. Митя играет нам танцы, импровизирует. Папа с нами вместе придумывает смешные шарады, хохочет, изображает оракула — предсказывает всем судьбу, одну нелепее другой, разыгрывает с нами «фанты». Как весело, как радостно...
1-2-3-4-5-6-7
 Купец (из серии Русские типы, 1920 г.) |  Эскиз декорации к спектаклю Блоха (Б.М. Кустодиев, 1925 г.) |  Из книг Р. Нотгафт. Экслибрис (Б. Кустодиев, 1912 г.) |