Э. Ф. Голлербах. О Кустодиеве. Из воспоминаний. Страница 1
1-2-3
I
Есть русские художники без русского лица: они могут быть здесь, могут быть там, за рубежом — все равно. И есть художники, чье творчество настолько символично, что их невозможно представить себе оторванными от родины.
Сомов за рубежом? Огорчительно, но не очень. Он так же мало типичен для СССР, как мало типичен был для прежней России, «француз Somoff из Парижа». Чудесный мастер, но какой-то «всеевропейский». Совсем другое — Кустодиев. Сознание, что он не у нас, не с нами; было бы невыносимо.
Незадолго до смерти Борис Михайлович собирался ехать за границу, лечиться и отдыхать. Смерть его там была бы чем-то «противоестественным». Отдать Кустодиева, хотя бы мертвого, чужой земле — это то же, что срыть Московский Кремль и перенести на Елисейские поля.
Тут дело не в «национализме», а в чувстве кровного родства, какой-то «домашней» близости, просто — необходимости.
Все, кому дорого искусство, дорожили «встречами» с Кустодиевым на выставках, в музеях, на страницах журналов. Было радостно, что до последних дней не отцвела лубочно-веселая пестрядь его холстов, не померкла светлая лучистость колорита, не поблекли яркие краски. Полнокровные, шестипудовые купчихи Кустодиева, живя «вне истории», не ведая карточной системы, не изголодались, не исхудали за годы революции, их стан сохранил пышность, по-прежнему розовы сладко-округлые лица, алые губы складываются бантиком, и равнодушно, спросонья смотрят голубые глаза, — сейчас, как и прежде, словно ничего не случилось. Революция их не коснулась...
Можно по-разному изучать старый быт, старую Россию: о ней говорят исторические документы, памятники быта, художественная литература. Но особенно убедительно говорит о ней жанровая живопись, в частности произведения Кустодиева. Это — не протоколы прошлого, но при всей своей стилизованности кустодиевская Русь больше говорит уму и сердцу, чем все архивные справки, вместе взятые.
Вот народные празднества, традиционные гулянья, широкая масленица — с тройками, с балаганами; вот — утопающие в зелени глухие городки, дома с голубятнями, старые флигеля, палисадники; вот — пестрые базары, людская толчея, груды разных разностей. Историческая ценность этих вещей равняется кермесам Тенирса, банкетам Франца Хальса, «Fetes galantes» Ватто.
Считать ли творчество Кустодиева славословием старой Руси, купеческому и мещанскому быту? Конечно, нет, трижды нет. Тонкая ирония художника сквозит в его жанрах в облике тяжеловесных купчих, румяных ямщиков, осанистых дедов. Баснословные телеса его русских Венер говорят о бездумном, полуживотном существовании, в котором есть живописная и скульптурная прелесть, но которому невозможно сочувствовать всерьез.
Русский Рубенс, Кустодиев умел любоваться здоровьем и молодостью. Милы ему были сдобные, бело-розовые самки, жаркие, истомные, в душной неге возлежащие на широких ложах («и на перины пуховые в тяжелом завалиться сне...») или разряженные по-праздничному, сидящие за чаепитием на балконах деревянных особняков.
Кустодиев мог бы повторить слова Тургенева: «Люблю я мясо доброй русской бабы». Но, как Тургенев предпочитал, в конце концов, тщедушную и некрасивую Виардо, так и Кустодиев не закрывал глаз на бессмысленность этого «мяса», на его самодовлеющую животность. Он знал цену этому сонному, скотоподобному житью-бытью, знал, как груб и смраден захолустный, звериный быт, подлежащий истреблению, и все же не мог разлюбить свое, родное, кровное:
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Сквозь панораму кустодиевской купеческой замоскворецкой Руси всегда просвечивала великая правда о России. Заскорузлые обветшалые формы старого быта разваливаются, отмирают на наших глазах, но стихия русская, разудалая и буйная, широкая, как море, русская стихия — бессмертна. Это она, много раз погибавшая и вновь воскресавшая, «на горе всем буржуям» раздувает мировой пожар. Это она Октябрьским ураганом налетела на старый мир, и когда пушки «Авроры» палили по Зимнему дворцу, они обстреливали не стены Растрелли, а ту самую «Русь святую, избяную, кондовую, толстозадую», которую с иронической любовью живописал Кустодиев.
Изображение молодого, крепкого тела, несокрушимого здоровья (здоровья, которым так жестоко обделен был сам художник) перенес Кустодиев и в свои советские жанры. Его красноармейцы, военморы, рабочие, комсомолки, ядреные, «кровь с молоком», деревенские бабы олицетворяют трудовое, жизнерадостное мироощущение, сознание силы и бодрости в строительстве новой жизни.
Неутомимый труженик, настоящий подвижник в искусстве, Кустодиев не умел хандрить и печалиться... Интенсивная красочность его холстов, радостная свежесть колорита преисполнены глубокого внутреннего смысла: в них раскрывается сущность русской души в том аспекте, в каком хотел и умел видеть ее Кустодиев.
Говорить ли еще о других заслугах Кустодиева — о созданной им галерее великолепных портретов, о картинах советских празднеств, о превосходных иллюстрациях к Пушкину, Некрасову, Лескову в о многом другом? Все это слишком памятно каждому, и горько сознание, что к этому достоянию нашему уже не прибавится больше ни одной черточки, ни одного мазка.
1-2-3
 Крестный ход (Б. Кустодиев, 1915 г.) |  Портрет скульптора и живописца Д.С. Стеллецкого (Б.М. Кустодиев, 1901 г.) |  Свидание Владимира и Маши в саду (Б.М. Кустодиев, 1919 г.) |