Е. А. Полевицкая. Памяти друга

Мы обе воспитывались в Санкт-Петербургском Александровском институте в интернате, общеобразовательные классы которого закончили в 1898 году. Юлия Прошинская, девушка гордая, держалась одиночкой и с трудом переносила институтский режим, заимствованный у монастырских католических школ Парижа Сен-Дени и Сакр-Кёр, где воспитанием девушек руководили монахини. В наших институтах-интернатах католическая религия была заменена православной, а воспитание девиц было поручено людям с сильно развитой склонностью к религиозности и к обожанию самодержавного «миропомазанника божия».

Юлия не пожелала остаться еще на два года в стенах института для прохождения специальных педагогических классов, на что по отметкам аттестата имела право, и, выйдя из института, занялась живописью. Она и в институте была одной из четырех воспитанниц, которые пользовались, как отличницы в этом предмете, уроками живописи масляными красками.

Наша дружба, начавшаяся в юности, не ослабла и вне стен института, несмотря на то что судьба повела нас разными дорогами.

В одно из моих посещений семьи Прошинских я встретила Бориса Михайловича Кустодиева. Это был молодой человек среднего роста, нежного сложения, блондин с мягкими, легкими, слегка рыжеватыми полосами, с белой кожей лица и рук, со здоровым румянцем на щеках. Легко краснеющий, он очень внимательным и проницательным взглядом неотступно изучал своего собеседника. Он не пропускал ни малейшего выражения лица, руки, тела и по этим «проводникам» проникал в психический мир наблюдаемого.

Расцветка радужной оболочки его глаз была интересна тем, что сероватый тон ее не смешивался с желтоватым — они лежали рядом, что создавало впечатление искорок, которые тем ярче вспыхивали, чем веселее был Борис Михайлович. Характер у него был легкий, склонный к незлобивому юмору, к радостному, заразительному смеху.

В 1905 году Борису Михайловичу была предоставлена в здании Академии художеств мастерская, и тогда-то он предложил сделать мой портрет. Этот портрет был им выполнен на тонированной бумаге цветными карандашами, что было тогда модно. Борис Михайлович первоначально предполагал, что для работы над портретом ему понадобится три сеанса, но задача оказалась более трудной, сходство не давалось, и я позировала ему дней тридцать. Позировать ему было приятно. Работал он легко, в светлом настроении. В начале сеанса он развлекал свою модель шутками и рассказами, вызывая нужное ему самочувствие и, лишь установив его, «пускал» себя в творческое состояние. Радостная волна поднимала его в тот мир, в котором он был дома, и, ощущая счастье творчества, он спешил занести на холст черты образа, осознанные во время перерыва между сеансами или увиденные сейчас, внезапно, вдруг вскрывшиеся только что перед ним. Портрет был куплен на выставке «Нового общества художников» любителем-коллекционером, а сейчас находится в Киеве, в Музее русского искусства.

В 1907 году, будучи ученицей А. П. Петровского в Музыкально-драматической школе Е. П. Рапгофа в Петербурге, я участвовала в ученическом спектакле в зале б. Благородного собрания, исполняя роль Марии в сцене встречи двух королев в «Марии Стюарт» Шиллера. Борис Михайлович пришел посмотреть и одобрительно, очень серьезно отозвался о моем исполнении роли; особенно ему понравилась выразительность моих рук. Способности жизнью рук передавать движения души и свойства природы человека он придавал исключительное, первостепенное, решающее значение. Он нашел, что путь драматической актрисы для меня наиболее правильный путь (до этого я занималась также живописью и пением).

Когда я уехала в Гельсингфорс на мой первый зимний сезон (1908/09 года) и хотела точно выполнить ремарку автора, что героиня, которую я должна была играть в пьесе «Обнаженная» Анри Батайля, носит платье «в стиле Боттичелли» (в то время все платья, все театральные костюмы актриса должна была делать и оплачивать сама), я письмом просила Бориса Михайловича набросать эскиз нужного мне платья. Он любезно прислал мне акварельный набросок платья цвета аквамарина.

Зимний сезон 1909/10 года я провела в Петербурге, работая в театре В. Ф. Комиссаржевской (на Офицерской улице). Борису Михайловичу понадобилась в то время модель «с девичьей грудью», чего среди профессиональных натурщиц он не мог найти. Его жена подала ему мысль обратиться с просьбой о позировании ко мне и взялась узнать мое отношение к этому вопросу.

Я до поступления на драматические курсы занималась несколько лет живописью и смотрела на обнаженное тело глазами профессионала-художника, без тени «буржуазных предрассудков». Он начал лепить из глины. Сеансы проходили на квартире Кустодиевых в очень приятной дружеской атмосфере. Я позировала раз пять. Для какой работы ему был нужен этот эскиз — я не знаю, но хочу думать, что он помог Борису Михайловичу в разрешении поставленной им перед собой задачи1.

Еще об одной важной для меня услуге, оказанной Борисом Михайловичем, хочу я рассказать. Когда я узнала, что буду в Харькове у H. Н. Синельникова играть в зимнем сезоне 1910/11 года Катерину в «Грозе», я обратилась к Борису Михайловичу с просьбой помочь мне оформить ее внешний облик. Катерину я уже играла в школе под руководством А. П. Петровского — моего учителя — в 1907 году, роль эта занимала исключительное место в развитии моего актерского дарования, я ее любила больше всех других. Борис Михайлович обратился к Ивану Яковлевичу Билибину — непревзойденному знатоку древнерусского костюма, иллюстратору наших народных сказок, былин. Билибин дал мне из своей коллекции скопировать посконный сарафан и рубаху, пригодные для Катерины в V акте. А для парадного праздничного наряда посоветовал поискать в Александровском рынке Петербурга, где я и нашла чудесную кику, строгую, расшитую золотом и украшенную настоящими драгоценными камнями, вправленными в серебряные лунки, и начелник для II акта, и летник парчовый, и сарафан. Плат поверх кокошника мне вышили монашки монастыря из-под Харькова. Кустодиев одобрил этот костюм.

Наша дружба с ним и с его женой не прекращалась, несмотря на то что, став актрисой, я постоянно разъезжала по стране.

Этому жизнерадостному человеку, носившему в себе солнце и радость, любившему жизнь всем своим существом, что так избыточно выражено во всех его картинах, в его брызжущих здоровьем женщинах, в «Масленице», в «Катанье в Москве», в портрете Ф. И. Шаляпина, в «Большевике» и других, не суждена была здоровая, счастливая жизнь. Но в каждый период болезни он страстно, мужественно стремился работать, преодолевая все мучения. Когда в 1915 году Борис Михайлович приехал в Москву для работы в Московском Художественном театре над декорациями для «Осенних скрипок» И. Д. Сургучева, он поселился у нас. Он был уже тяжело болен. По ночам он кричал от боли, а за утренним завтраком до отъезда в театр — рассказывал нам с мужем2, что его мучит по ночам один и тот же кошмар: черные кошки впиваются острыми когтями в его спину и раздирают позвонки.

Однажды он мне сказал: «Я хочу, чтобы у вас осталась память обо мне, когда меня не будет...». И прибавил, смягчая смысл сказанного: «...Не будет здесь... в вашей милой квартире. Попозируйте мне!» В этот период Борис Михайлович уже не мог ходить без костылей, не мог и стоять без поддержки, а потому работал только сидя. Этот прекрасный портрет он написал пастелью. Размер его — примерно 100 X 70 см, не меньше. Кустодиев изобразил меня сидящей в прямоугольном глубоком кресле, у стены подле окна. Обои в комнате «под ситец» — синего цвета в мелких розочках. Я в черном жоржетовом платье, отделанном мягким, тоже черным шелком шармез - На темно-васильковое кресло брошена со стороны моей правой руки испанская вишнево-красная, вышитая черным шелковая шаль с большой, очень тяжелой бахромой. Поза спокойная, в руках живые красные розы. Когда Борис Михайлович закончил портрет, он сам съездил в магазин и заказал раму.

Этот портрет ни на одной выставке не экспонировался. И когда мы вскоре, весной 1916 года, уехали в Харьков на кратковременные гастроли в театр Синельникова, он остался в нашей московской квартире. Мы взяли с собой только необходимый для гастролей гардероб, оставив в Москве все, даже документы, в полной уверенности, что через несколько месяцев вернемся. Харьков, однако, оказался в зоне, захваченной белогвардейцами. Не имея возможности проехать ни в Петроград (вагон, высланный А. В. Луначарским для того, чтобы привезти в Петроград нескольких актеров во главе с H. Н. Синельниковым, не мог проехать через фронт), ни в Москву (куда нас приглашали на работу М. Шлуглейт, H. М, Радии, А. Н. Толстой), мы уехали в начале 1920 года на гастроли в Болгарию.

Когда в 1923 году я приехала на гастроли в Киев, Харьков и в Москву (в Москве я играла в театре «Эрмитаж» в Каретном ряду с частью коллектива Малого театра), то приняла все меры для того, чтоб найти этот портрет. Однако узнать о его судьбе мне ничего не удалось. «Вероятно, погиб, — решила я, — ведь пастель требует обращения бережного, заботливого, а времена суровые».

Воспоминания Е. А. Полевицкой написаны в 1964 году для настоящего сборника.

1 По-видимому, этюд, выполненный Кустодиевым, был ему нужен для работы над скульптурой «Саломея», изображавшей коленопреклоненную героиню древней легенды с головой Иоанна Крестителя в руках. Претерпевшая ряд серьезных изменений, эта скульптура позднее получила название «Материнство» (бронза, 1908—1910, Ивановский областной краеведческий музей).
2 Мужем Е. А. Полевицкой был режиссер И. Ф. Шмит, в этот период работавший в Московском драматическом театре Суходольского.


Купчиха (Б. Кустодиев, 1915 г.)

Парень из Тулы1 (Б.М. Кустодиев, 1926 г.)

Зима (из серии Времена года, 1919 г.)